А потом наступило 14 августа
Как уже хорошо всем известно, днем Миронов играл в теннис в юрмальском санатории «Яункемери», в котором в эти дни, по странному стечению обстоятельств, собрались все его близкие — его мама, дочери, актуальная супруга (Лариса Голубкина) и предыдущая (Екатерина Градова, знаменитая «радистка Кэт»).
Потом Миронов поехал в Ригу, на «Женитьбу Фигаро». По пути заглянул на дачу к Раймонду Паулсу – это было в Асари, неподалеку от «Яункемери».
Паулса и Миронова в те годы вообще объединяли теплые чувства – особенно после записанного в стенах Латвийского радио в 1983 году альбома «Старые друзья».
Все билеты на легендарный спектакль по пьесе Бомарше были, разумеется, проданы. Но моя мама в те годы была скрипачкой Латвийской оперы, так что я, 15-летний, вместе с ней прошел через служебный ход, минуя строгого горбатого охранника (им был начальник пожарной службы театра и для приличия он кричал:
«Сейчас отпуск, что вам делать в театре?»). Помню, на служебном входе в тот вечер был почему-то Спартак Мишулин, в спектакле не занятый. На восторженные приветствия прохожих он с юмором отвечал: «Ну что вы, я же не Миронов!»
Первое отделение мы с мамой смотрели стоя – в бельэтаже. В знаменитой телеверсии этого спектакля Фигаро в исполнении Миронова выезжает на сцену, стоя на раздвижной лестнице, принадлежащей его возлюбленной Сюзанне.
В этот вечер улыбающийся Миронов выехал, элегантно сидя в кресле, положив руки на подлокотники – все это под аплодисменты счастливой публики. Далее – диалог Фигаро с Сюзанной, которую в этот вечер исполняла Нина Корниенко.
И – выход вальяжного графа Альмавивы в исполнении неподражаемого Александра Ширвиндта. Первое же слово, произнесенное им: «Сюзо-о-н!», вызвало оглушительный смех и аплодисменты зала.
Тогда была мода – брать автографы у знаменитостей. У меня их сохранилось много – такое хобби для 15-летнего человека вполне естественно. В антракте мама сказала: «Пойдем к Миронову, пусть распишется на программке…»
Я почему-то сказал: «Пойдем, но лучше после спектакля, неудобно ведь в антракте артиста тревожить…» И до сих пор не знаю, жалеть или наоборот, что я так и не взял автограф у любимого артиста.
Бывшая среди зрителей того спектакля дочка Миронова – Мария – вспоминала, что в антракте ее отец сидел в гримерной, шутил, только лицо его было слегка красным – жара, да и вообще, загар после дневного тенниса.
В том же антракте я сказал маме: «Пошли в оркестровую яму…» Мы спустились вниз. Там, кроме нас, никого не было – кроме одной женщины лет 45-ти, блондинки (судя по всему, сотрудница театра Сатиры).
Началось второе отделение – знаменитая сцена суда. Фейерверк эмоций, смех и слезы, переходящие в сцену сада.
Знаменитый монолог Фигаро звучал полностью (в телеверсии он существенно сокращен). Отчетливо запомнились ладони и пальцы Миронова, которые он обратил в сторону зала:
«Я уже начал понимать, что для того, чтобы нажить состояние, не нужно проходить курс наук, а нужно развить в себе ловкость рук».
Миронов был от нас на расстоянии метров пяти и в атмосфере сумерек. Освещение приглушено, ведь по сюжету действие проходило в темнеющем саду, только прожектор освещал артиста.
Его лицо в свете прожектора казалось каким-то изможденным и чуточку бледным. После монолога интрига спектакля начала клониться к концу. Настоящие овации вызвала Ольга Аросева, исполнявшая в тот вечер роль Марселины:
«Ах, когда личные интересы не вооружают нас, женщин, друг против друга, мы все, как одна, готовы защищать наш бедный, угнетенный пол от гордых, ужасных и вместе с тем недалеких мужчин».
Действо подходило к финалу. На сцену вышли все герои пьесы и буквально за несколько минут до окончания спектакля Фигаро-Миронов сказал:
«Теперь она отдает предпочтение мне…» и, взявшись за голову, стал вдруг почему-то уходить в левую дальнюю кулису. Молчание.
В принципе, никто ничего не понял. И мы с мамой не поняли, что случилось, хотя отчетливо услышали тихую фразу Альмавивы-Ширвиндта, обращенную в закулисную будку ведущего спектакля: «Занавес…»
Занавес закрылся, а в зале включили в свет. Молчание стояло секунд 10, а потом раздались… аплодисменты. Зрители, ничего не понимая, начали переговариваться между собой.
Минуты через три на авансцену вышла женщина (судя по всему, ведущая спектакля) и произнесла:
«Уважаемые зрители, к сожалению, мы не можем завершить спектакль, поскольку Андрею Александровичу Миронову стало плохо. Если в зале есть врач, просьба пройти его за кулисы…»
Сидевшая рядом со мной блондинка с воскликом: «Андрюше плохо!» быстро побежала за кулисы. Вместе с мамой мы устремились за ней. Ее пустили за кулисы, нас – нет.
Был слышен крик Ширвиндта: «Никого не пускать!» Мы остались в коридоре у сцены. У стенки стояла ошарашенная графиня Альмавива с веером – замечательная артистка Валентина Шарыкина.
Мама спросила: «Что с Мироновым?» Шарыкина сказала: «Я ничего не понимаю. Это впервые так…» После этого Шарыкина рассказывала, что ее последнее воспоминание о своем великом коллеге:
«Он лежал с закрытыми глазами на столе за кулисами и договаривал последние слова пьесы. Вокруг его головы были декоративные цветы, которые выносили по сюжету актрисы – на меня это как-то особенно подействовало».
Через пять минут мы с мамой вышли из служебного входа на улицу. Снаружи уже стояли десятки зрителей. Они поинтересовались: «Что с Мироновым?» Мама ответила: «Судя по всему, он без сознания».
Уже потом стало известно, что в это время за кулисами Миронову под язык положили таблетку – думали, плохо с сердцем. Этого делать было нельзя, но никто еще не знал, что это смертельный диагноз «аневризма мозга».
Подъехала карета «скорой помощи». Из нее вышел толстый важный водитель, покачивая бедрами: «Товарищи, товарищи! Идите-ка вы по домам.
Никогда не видали, что ли, как человеку плохо становится?» В полнейшей тишине ему ответил высокий мужчина, державший под руку онемевшую спутницу:
«Попробуйте сделать так, чтобы мы вас полюбили, как Миронова. …Знаете, когда вам станет плохо, я думаю, к вам никто не придет…» Водитель без слов вернулся за руль.
Через некоторое время “скорая помощь» неожиданно двинулась назад. Дело в том, что вынесли бессознательного Миронова не из служебного входа, а с дальнего, бокового, который вел прямо на сцену.
Обычно через этот вход грузили в большие машины декорации. Думается, тут не надо никого корить – дескать, какое неуважение к артисту. Просто это был самый короткий путь к «скорой помощи».
Миронова вынесли с кислородной подушкой на лице. Он был явно без сознания, оголенный по пояс. На груди артиста были какие-то прозрачные медицинские трубочки…
Через пару секунд машина понеслась в больницу «Гайльэзерс». Публика стала расходиться. Было около 11 вечера. Через десять минут я стоял с мамой на троллейбусной остановке –
вместе с оперной певицей Ангелиной Воляк. Расставаясь, Ангелина сказала просто: «Я думаю, не следует сильно волноваться. Его спасут».
